.Итак, мы проиграли эту ролевую игру..."
"...Потому что из букв "о", "ж", "п" и "а" нельзя сложить слово "счастье". И "свобода" тоже не выйдет..." (И. о. Трубецкого).
Как были у генерала Бистрома...
...два веселых гуся,
один черный, другой белый,
два веселых гуся...
- ...Как были у генерала два адъютанта - один умный, а другой идеалист.
- А ты можешь сказать, кто есть кто? Я, например, нет... (и. о. Ростовцева)
Как были у генерала Бистрома...
...два веселых гуся,
один черный, другой белый,
два веселых гуся...
- ...Как были у генерала два адъютанта - один умный, а другой идеалист.
- А ты можешь сказать, кто есть кто? Я, например, нет... (и. о. Ростовцева)
ДВЕНАДЦАТОЕ
И это значит, что слухи об отречении верны, что скоро его императорское величество Константин отречется в пользу его императорского высочества Николая, и печальное время, в течении которого два царственных брата отрекались и присягали в пользу друг друга, перекидывая корону Российской империи подобно мячику, закончится наконец.
Вопрос в том, как.
Либо присягой еще одному - второму за месяц - монарху.
Либо - если нам повезет - отменой самодержавной монархии в многострадальной стране России.
Вообще-то я не должен был всего этого знать, но генерала Бистрома позвали во дворец на чай к императорскому семейству, и поэтому я как его адъютант маячу за его плечом и не вступаю в беседу.
Императорское семейство беседует о пословицах, поговорках, и сложностях русского языка - о, эти падежи!
Генерал-губернатор граф Милорадович рад развлекать дам анекдотами.
Е.П. старается расспросить его о жизни, которую не видно из дворца.
Ее царственная сестра и будущая императрица, ее высочество Александра Федоровна, чистосердечно замечает, что если человек хорош, то и править он будет хорошо, n'est-ce pas?
Ее императорское величество вдовствующая императрица Мария Федоровна не очень довольна тем, что ее сын так надолго покинул семейство.
По ее повелению я и оказываюсь перед кабинетом Николая Павловича, где тот с генералом Бенкендорфом склонился над письмом и перечитывает имена -
"...Орлов, Фонвизин, Нарышкин, Муравьев, Бестужев..."
и что-то там про разыскание-разузнание.
Хорошо, что мне не участвовать в беседе.
Орлов, Фонвизин, Нарышкин, Муравьев, Бестужев.
Наши. Старый список - времен еще Союза Благоденствия - но кто там есть еще? Мы с Трубецким были бы и в старом списке.
Предположим, что генерал Дибич, посылавший тайное донесение новому императору от одра покойного Александра в Таганроге, как-то узнал о нашем обществе.
И что это значит?
Это значит, что у нас очень мало времени.
***
Когда генерал отпускает меня, я долго не могу найти ни Рылеева, ни Бестужевых - в доме Российско-Американской компании их нет, у Бестужевых их нет - а после сегодняшнего письма мне везде уже мерещатся аресты.
Я встречаю моего сослуживца Ростовцева - мы вместе адъютантами у генерала Бистрома. Известно ли что-нибудь? - спрашивает он с горящими глазами.
Я принял его в общество месяц назад. Пока что он воодушевлен, он готов действовать на благо отчизны - готов все сделать, не только стихи писать, он все спрашивает меня об этом - и его горячность может лишь служить упреком нашей медлительности. Мы годами мечтали об удобном случае во время перемены правления - и оказались не готовы к нему.
Я говорю ему о грядущей переприсяге.
- Но что же...? -
Я говорю, что наверно будет собрание у Рылеева. Там будет решено, что делать.
Я ничего не говорю ему о доносе из Таганрога. У наших - особенно у тех, кто недавно принят - и так достаточно поводов для сомнений.
Наши - Рылеев, Николай и Михаил Бестужевы, Пущин - собираются у Трубецких. Катерина Ивановна с улыбкой провожает меня в кабинет, к друзьям мужа. И он чувствует, что времени мало. Раньше он не устраивал у себя собраний.
...Итак, донос.
...Итак, переприсяга.
И, как сосредоточенно говорит Трубецкой, ходя по кабинету и вглядываясь в какое-то неведомое далеко - "значит, мы никакой отговорки больше не можем найти для общества, избравшего нас..."
- Пора бы, - вставляет Рылеев. - Нынешняя...ситуация - лучшее доказательство того, что с монархией в нынешнем виде у нас что-то не то. Делят огромную страну как свое поместье, право слово.
Итак - действовать.
Как и с кем именно действовать?
Разговор течет небыстро, заходя на новые круги и рождая новые вопросы -
Потому что когда восемь человек в не самых больших чинах собираются устроить государственный переворот в стране России, это на раз-два и не придумаешь.
... - Нам нужен манифест Сената, - вступает Николай Бестужев. - Потому что Сенат выпускает указы императора. Указу Сената поверят. Это, в конце концов, единственный у нас зачаток хоть какой-то законодательной власти.
Сенат. Манифест Сената.
Итак, нам нужно как-то пригрозить Сенату - выведя войска под предлогом недовольства второй присягой - а много кто ей недоволен и много кто не в восторге от перспективы Николая Павловича на троне. Итак, мы можем надеяться на то, что нас поддержат не только наши.
Может быть.
Итак, мы ведем войска к Сенату, грозим Сенату для того, чтобы выпустил нужный нам манифест - ограничение верховной власти, свобода печати, свобода вероисповедания, отмена крепостного права, созыв вселенского собора и новой форме правления -
Да, и делаем что-то еще, чтобы наши противники не помешали этому прекрасному плану.
Да, и делаем мы это, мирно бряцая оружием. Никому не нужна кровь в городе.
...Нам очень нужна большая часть гвардии.
Которой у нас нет.
Мы можем ходить кругами еще очень долго, но у нас мало времени. Мы сходимся на том, чтобы каждый, как мог, искал сторонников. Чтобы Трубецкой говорил со своими знакомцами из высших чинов - вот, скажем, полковник Моллер из Финляндского полка давно член общества.
Чтобы Рылеев говорил с младшими офицерами, с ротными, которые все время междуцарствия собирались у него, недовольные ходом вещей и жаждущие хоть какого-то действия. И так далее, и тому подобное.
Я все думаю о том, не поговорить ли мне с генералом. Генерал Карл Иванович Бистром, мой начальник - один из лучших людей, кого я знаю. Он не в восторге от великого князя Николая; он, кажется, был одним из тех, кто вместе с генерал-губернатором Милорадовичем стоял за присягу Константину.
Нет. Он добрый и любимый командир, слуга царю, отец солдатам; он верен закону. Все же - нет.
Так я дожидаюсь того, что генерал сам вызывает меня на разговор.
И когда я с этого разговора выхожу - не под арест и не в отставку, а вот просто выхожу я на замерзшую темную улицу - голова у меня подлинно идет кругом.
Генерал вызывает меня к себе и начинает распекать в том, что я влез незнамо куда и спутался с дурной компанией. Он говорит - о вашем обществе все знают. Он говорит - до поры до времени вас щадят, чтобы не карать изрядно за пустые разговоры. Он говорит, что меня втянули в темные дела, и просит меня остановиться.
...Мне не совсем удобно ему сказать, что конкретно в эту дурную компанию я вовсе не был втянут. Я был одним из тех, кто основал ее.
В остальном мы говорим почти прямо. Да, конституция. Да, ограничение монархии. Да, мы идем против существующего закона, потому что нынешний закон нехорош. Нет, никто из нас не собирается стать новым Бонапартом. Да - в России много достойных и умных людей в самых больших чинах, вполне сочувствующих нашим идеям. До сих пор они - все мы - всецело зависели от воли монарха. Да, мы желали бы изменить это.
Генерал смотрит на меня и качает седой головой. Он меня явно не одобряет. Но вместо приказа об аресте он зовет меня пить чай.
Мы говорим еще долго о высоких идеях и молодых шалостях, об армии, о мире и войне. Признаться, я рад этому. Мне очень ценна его дружба. Я хотел бы сохранить ее.
Мы расходимся после мирного чая. Странные бывают чаи в городе Петербурге.
***
В этот день очень поздно вечером случается еще кое-что. Ко мне стучится мой друг Ростовцев и просит о разговоре. Вид у него так себе - будто кто-то из родных заболел или умер, или он сам прямо здесь и сейчас собрался умирать.
Я наливаю ему чай, потому что от волнения он запинается в три раза сильнее обычного.
Он протягивает мне какое-то письмо и начинает объяснять, и когда я дохожу до конца его объяснений и его цидулки, то волосы у меня встают примерно дыбом.
Итак, мой молодой друг, жаждущий действия во благо Отчизны, был на собрании у Рылеева, на котором решено было выйти с войсками на площадь, требовать манифеста императора Константина, а Николаю отказаться присягать.
Он был на том собрании, и собрание было не из бодрых. Он вышел оттуда в расстроенных чувствах - и решил нам помочь.
Мы ищем поддержки большей части гвардии, чтобы только припугнуть великого князя Николая.
А он решил сделать то же самое в одну свою собственную персону.
И явился к великому князю с романтичным и путаным письмом о том, что он желал бы спасти Россию, а для того великому князю нельзя принимать присяги, не подождав Константина; потому что великого князя не любят и против него умышляют, и если будет переприсяга, то при ней будут волнения, и эти волнения будут таковы, что погубят Россию.
Бред какой-то.
Мой друг смотрит на меня полубезумным молящим взглядом.
- Ты что, и копию успел снять?
- Я...ты что, это ч-черновик!
- Тебе не кажется, что твое... письмо как-то по-другому называется? - спрашиваю я.
- Я же не... Я же не назвал никого! Я хотел только, чтобы Николай Павлович не принимал присяги - вы и сами же этого хотели! - Он замолкает и быстро-быстро смаргивает слезы. - Ты... ты считаешь меня предателем?
О черт...
Медленно и печально я объясняю ему, что дело даже не в том, назвал он кого-то или нет. Дело в том, что на нас был какой-то старый донос, в котором есть какие-то старые имена, возможно что и мое тоже.
Возможно, это посчитали бы пустыми разговорами. А теперь мой друг приносит письмо о страшном и ужасном тайном обществе, которое устроит волнения при переприсяге. И общество это в Петербурге, иначе как бы он еще узнал об этом.
И если великий князь Николай Павлович не дурак - а он не дурак - то он точно так же сложит два и два.
Нет, я не считаю его предателем. Да, это уже ничего не изменит.
Мне хочется убить его на месте. Я выталкиваю его за дверь.
Черт. Черт. Черт.
Я иду с этим письмом к Рылееву.
Он уже собирается спать; мы стоим в полутемной пустой гостиной.
Волнения при переприсяге. Наших действий будут ждать. Мы открыты.
Но все же мы еще не арестованы.
- Может поэтому у нас есть шанс. Генерал прямо сказал мне, что о нас знают и нас пока не трогают. Милорадович был тем, кто привел Николая к присяге Константину... Я не знаю, в какие игры играет наш дорогой генералитет. Возможно, они не считают нас опасными - этакой пешкой...
Мой друг смотрит мне в глаза и говорит без улыбки:
- Если они считают нас пешкой - значит, нам нужно дойти до конца доски.
ТРИНАДЦАТОЕ
ТРИНАДЦАТОЕ
С утра в штабе распределение караулов. Генерал поглядывает на меня. Все же очень странно, что я не под арестом.
Генерал не в духе. Генерал ворчит на то, что офицеры совершенно распустились, никакой дисциплины уже нет, участвуют незнамо в чем, и если кто не чувствует в себе достаточного радения к службе, то может прямо сейчас удалиться.
Я стою навытяжку и, разумеется, никуда не выхожу.
...Господи, он потом еще и благодарил меня за это. Так и сказал - "я рад, что вы остались с нами".
Это плохо. Я давно свыкся с мыслью о том, что нарушу присягу покойному императору Александру. Каждый новый указ последних лет укреплял меня в этой мысли. И присяга его величеству Константину Павловичу, глупцу, солдафону и насильнику, вряд ли удержала бы меня - я жалел лишь о том, что она многих других удержит. Присяги Николаю Павловичу я и вовсе надеюсь избегнуть. Но обмануть доверие моего генерала... Вот это - совсем другое дело.
И все же все новости с сегодняшнего совещания отправятся к Рылееву - ночью ждут Михаила Павловича, вечером будет манифест, завтра с утра переприсяга. Нам очень пригодятся эти новости.
И все же я не могу перестать об этом думать; и когда в тот же день в салоне Трубецких Катерина Ивановна с улыбкой просит меня почитать им "Изменника" Бестужева, я не могу не примерить к себе открывающие повесть строки:"...Больше не молись; отбрось все угрызения совести; на голову ужасов нагромозди еще ужасы: пусть твои поступки заставят рыдать небо и изумляться всю землю, ибо ничто другое не приведет тебя скорее к проклятью...
Дамы смотрят на меня с улыбкой; Е.П. замечает, что я, кажется, принял вымысел близко к сердцу. Только здесь, в салоне у ее подруги Катерины Ивановны, я и могу видеть ее. Я пришел к Трубецким, желая найти князя, а встретил - ее.
И в волнении - вот галантный кавалер - я сбиваю со стола чашку кофе чуть не на ее платье.
Е.П. - единственная из женщин, с кем можно вот так непринужденно и легко беседовать, вертя в руках пустую чашку и чувствуя себя дураком, отойдя поближе к ней от беспорядка, который сейчас как раз убирают слуги. Один из ее многочисленных талантов - в ее обществе никто не почувствует себя плохо...
Она расспрашивает меня о русской провинции, о литературе, о всех сторонах жизни ее новой родины, которые она рада была бы узнать и вряд ли сможет, ограниченная своим положением.
Я рад ей помочь; я давно восхищен ее жаждой понять все, окружающее ее. Я говорю ей об этом.
В Польше восемнадцатого века королей выбирали из достойнейших дворян; я говорю ей об этой традиции и о том, что - если что - первым присягнул бы ей. Это рискованно, но еще не выходит за рамки салона.
Она принимает все всерьез. С полной искренностью она отказывается даже от мысли о власти - она не так достойна, она недостаточно знает, она не могла бы решать все - и где гарантия, что выборщики выберут достойнейшего, а не самого богатого, самого влиятельного?
Ей бы познакомиться с Муравьевым, думаю я. Или с полковником Пестелем. В спорах о судьбах России они давно изучили все тонкости представительного правления, всех парламентов и всех возможных выборных систем, после многочисленных революций доступных, кажется, всем частям света кроме Африки - и нашей многострадальной родины.
О, какой бы она могла быть императрицей, думаю я. Из всего семейства только она одна и была бы достойна.
Но ушло время дворцовых интриг и великой Екатерины; но России давно пора прихоть одной воли заменить властью закона. И она слишком серьезна и чиста, чтоб гарцевать перед солдатами в мужском мундире. И я, при всем желании, ничуть не похож на Григория Орлова.
Не знаю, хорошо это или плохо.
...Если посчитать наличные наши силы - скорее не хорошо.
Мы не можем надеяться на Финляндский полк. Полковник Моллер наш, но он останется верен трону. Мы не можем надеяться и на поручика Финляндского полка Андрея Розена - тот отказывается идти против приказа своего командира.
Мы вряд ли можем надеяться за измайловцев, с которыми собирался говорить Пущин, и конных пионеров, где служит его брат, и кавалергардов, хотя Одоевский - наш и выйдет завтра с нами. Как было решено на вчерашнем собрании - "а если не сможет вывести солдат, пусть каждый выходит сам..."
Может быть, московский полк - Михаил Бестужев не ручается за них, он вообще неохотно дает обещания - но, глядя на него, я знаю, что он их выведет. Может быть, гвардейский морской экипаж. Николай Бестужев немногословен и спокоен; он выведет их тоже. Может быть, лейб-гренадеры.
Какое же сокровище привел к нам Каховский в лице поручика Панова. Он очень молод, позавчера он праздновал помолвку с юной Оленевой - и все ж он готов действовать, несмотря на всю мрачность наших собраний. Ограничение монархии, конституция, отмена крепостного права, сокращение солдатской службы - он это принял так просто, будто это есть самое естественное на свете убеждение; завтра за это он выведет своих солдат.
Все же - мало. Трубецкой не уверен, что стоит начинать без твердой надежды на победу. Не стоит начинать силами одних поручиков и штабс-капитанов.
- Если мы не успеваем к переприсяге, мы можем еще успеть к коронации. Я напишу в Москву к Михаилу Орлову или сам поеду к нему. Он наш и еще пять лет назад рвался действовать. Орлов боевой генерал, его знают все, за ним солдаты пойдут и на Зимний -
Рылеев смотрит сочувственно и твердо.
- Сергей Петрович, я не уверен, что вы доедете до Москвы. Евгений, ты не рассказал еще?
- Что - не рассказал? - Что-то в его интонации стирает с лица Трубецкого обычную полуулыбку.
Все взоры оборачиваются на меня.
А я как-то надеялся, что Рылеев без моей помощи распространит новость о том, что о нас теперь знают совсем точно.
Мне везде чудятся укоризненные взгляды: спасибо, дорогой Евгений, что привел в общество предателя. Я знаю, что этого нет, что мои друзья никогда не упрекнут меня; с этим прекрасно справится моя собственная совесть...
Самое поганое, что я вполне верю ему. Я верю, что Ростовцев не собирался никого предавать, и хотел как лучше ради общего дела, и по итогам своих убеждений и моих недомолвок - я не говорил ему про те старые доносы из Таганрога - итак, по итогам моих недомолвок мой друг Яков принял такое решение и сделал такую страшную глупость.
Это не предательство - и это ничуть не меняет дела.
Он приходил ко мне сегодня с утра - еще до караулов, в канцелярии гвардейской пехоты. Он молил о прощении. Он не хотел бы, чтоб я считал его предателем. Я не мог держать на него зла; к тому времени я устал уже слишком сильно.
Мы расстались даже мирно. Он все спрашивал, как искупить на благо общества и нашего общего дела.
Он теперь доверенное лицо генерала, сказал я. Если что-то узнает - пусть скажет мне. Нам пригодятся новости. О любых делах общества я не стал ему более говорить.
Мы обнялись. Он чуть не плакал. Я старался приободрить его и вряд ли преуспел в этой цели.
(Когда он ушел из канцелярии, и я не смог удержаться от слез. Вот наглядный пример доброй цели и дурных средств для ее достижения, благих намерений, приводящих в ад. Мне пришло в голову, что его письмо будет страшным предвестьем завтрашнего дня - как его благие намерения чуть не погубили нас, так и наши благие намерения завтра закончатся только гибелью...
Неважно. Неважно. Неважно.)
***
Последнее общее собрание в доме Рылеева. Трубецкой медлит, но принимает командование. Его план прост и весьма неплох: завтра выводим войска - сколько сможем - и собираемся на Сенатской. Первый достаточный отряд - кто ни подойдет - отправляется на дворец для захвата императорской фамилии.
- Кто будет командовать? - напряженно спрашивает Михаил Бестужев. -
- Капитан Якубович.
Капитан Якубович кивает и лихо подкручивает ус. Он не совсем наш, Александр Бестужев лишь пару дней как привел его к нам - но бравый кавказец любит хорошую драку, и он любим солдатами; именно он сможет, возможно, повести их на дворец.
Итак, арест; их арест парализует ту сторону, и тогда у нас будет больше времени, чтобы занять Петропавловскую крепость, занять Сенат - там караул в тридцать пять штыков - выпустить наш манифест -
Манифестов у нас три. Трубецкой, Николай Бестужев и Штейнгель написали по своему варианту. Вряд ли они очень различны.
Неважно. Завтра решим. Хотя бы в этом у нас не будет недостатка.
Все расходятся. Мы переглядываемся с Рылеевым. Мы знаем - да, чудо, если это удастся; это будет чудо, и этого все равно будет мало...
Я остаюсь.
- Я позвал Каховского, - буднично сообщает мой друг.
- То есть - план 1801 года?
- Да. Присяги не будет, если не будет кому присягать.
Петр Григорьич Каховский, один из наших, отставной офицер, человек отчаявшийся, злой и целеустремленный - именно он привел к нам Панова. И именно он не раз говорил, что готов на все - да хоть на убийство - ради общего дела.
И именно об этом мы его собираемся просить. Мы ходили кругами вокруг этой идеи повторить 1801 год, но без того, чтоб вместо отца посадить на трон сына. В 1825 году со смертью монарха закончится и монархическое правление...
Мы ходили кругами и вновь отступать от этой мысли, потому что никому, прямо скажем, не хотелось быть убийцей.
И теперь нам некуда отступать.
Николай Павлович никогда не позволит ограничить себе власть.
Значит, нужно ограничить Николая Павловича.
Во время разговора Каховский так поглядывает на меня, будто готов спросить - а почему, скажем, я не могу исполнить это дело?
...Почему, в самом деле, не я. Потому что после переворота для общественного мнения будет лучше, если удар нанесет не один из руководителей восстания, а человек, так сказать, со стороны?
Прекрасно. Замечательно. И очень дурно пахнет.
Но Каховский не спрашивает ничего.
Каховский соглашается.
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
С утра мы как обычно собираемся в штабе. В сером и стылом утреннем свете на всех лицах явственно написан декабрь; вряд ли кто-то из собравшихся ложился спать. Генерал Бенкендорф трет виски - сегодня он дежурный - и мучительно пытается понять, кто и куда сегодня отправляется в караул. Кажется, он заболевает. Мне приходится по несколько раз повторять ему уже написанные приказы.
К нам самолично приходит его высочество - еще не величество - Николай Павлович.
Новый приказ. Другие караулы.
Генерал поглядывает на меня и не говорит ничего. Я склоняюсь над бумагой.
Усилить караул у охраны дворца - четыре роты Финляндского полка. Первую и вторую роту Московского полка - в караул Петропавловской крепости. Первую и вторую роту лейб-егерей - на Нарвскую заставу. Сам генерал поведет их туда - встречать Михаила Павловича. Первую и вторую роту лейб-гренадер - в Артиллерийскую лабораторию. Первую и вторую роту преображенцев - в Адмиралтейство, первую и вторую роту павловцев - на Галерную...
***
Четыре роты финляндцев в карауле у дворца. Под командованием Андрея Розена. Розен - не наш, но сочувствует; он был на наших собраниях, он знает, к чему мы стремимся; он и сам желал реформ и ограничения самодержавного правления, он сам говорил об этом Александру Бестужеву...
Он отказался действовать против воли своего командира. А полковник Моллер, командир Финляндского полка, вполне наш, отказался действовать потому, что не хочет быть четвертован.
Можно его понять. Я тоже, например, не хочу.
...Итак, Моллер отказался, и Розен отказался тоже. Но сегодня именно поручик Розен может сделать так, что наш переворот осуществится, и переворот будет вполне бескровным. Приказ караулам, шаги солдат по коридорам дворца, арест императорского семейства, выстрел Николаю Павловичу.
Угроза Сенату - манифест о конце монархии в России, об отмене крепостного права, о реформах - сенатская типография - фельдъегеря.
Я знаю,что многие сочувствуют нам, что Милорадович не станет нам мешать, как не мешал до того -
Потом высылка семейства за границу, вселенский собор, который и будет решать о форме правления в России, потом мы передаем власть временному правительству, история наша сворачивает в другое русло -
И сейчас ключ ко всему - у поручика Розена.
Я решаюсь попробовать еще раз.
Мы сталкиваемся случайно - он как раз собирался к Рылееву, сообщить ему какие-то уже известные мне новости о переприсяге - значит, он вполне сочувствует -
Я говорю ему все почти прямо. Да, государственный переворот под видом волнений о переприсяге. Да, установление конституции и ограничение власти монархии. Да, государственный переворот нужен потому, что монархия сама себя не ограничит.
Спасибо, мы уже ждали этого при благословенном Александре и, как известно, не дождались. Нет, мы не собираемся поднимать чернь и устраивать мятеж наподобие якобинского. Нет, мы и затеяли все это, чтобы избежать мятежа вроде якобинского или нашей доброй пугачевщины.
Нет, не прольется крови.
Если он прикажет своим караулам пропустить нас без стрельбы.
Где-то здесь лицо поручика Розена явственно каменеет - молодое лицо прямого и честного человека - и я понимаю, что только что сделал очень большую ошибку.
...Трубецкой раз выговаривал мне, что я говорю слишком много. Мне же, напротив, было противно, что мы говорим не все, и многим говорим разное. Все из наших за ограничение монархии, но совсем не все
готовы действовать в этом духе, а некоторые, как полковник Булатов и Щепин-Ростовский, и вовсе уверены, что мы в самом деле стоим за Константина...
И вот сейчас я сказал слишком много, потому что много кто рад содействовать цели ограничения монархии, и мало кто готов принять, что ограничение монархии невозможно без переворота...
Я сказал слишком много. Я ошибся. Поручик Розен ужаснулся нам и содействовать нам не будет.
Впрочем, мы прощаемся вполне мирно: он говорит о вреде всяких насильственных изменений в государстве, о плавном и поступательном ходе по воле государя, о том, что его любимая жена скоро подарит ему сына, и он должен быть осмотрителен хотя бы ради нее...
Мы прощаемся, и я невольно думаю о том, не даст ли он, как говорится, делу ход.
Но это уже неважно.
Мы выходим через час или два.
***
В таком несравненном настроении я убираюсь из дворца - генерал отпустил меня на сегодня, пока я не имею и вида мятежника - неважно!
Я почти бегу по этим коридорам - и встречаю Е.П. у большой мраморной лестницы.
Черный бархат утреннего платья - траур по покойному императору... Сегодня траур закончится.
Или нет.
Я ведь и не надеялся больше увидеть ее.
Я кидаюсь к ней, беру ее руки в свои, прошу ее: сегодня странный день, умоляю вас, не выходите из дворца - прощайте -
Сколь много хотел бы я сказать ей, и все неуместно, кроме "прощай". Если сегодня выйдет по-нашему, она вряд ли захочет видеть меня, нарушившего жизнь ее семейства, обрекшего их на изгнание. А если выйдет по-другому, я при всем желании не смогу видеть ее.
И вот я отпускаю ее и лечу вниз по лестнице - так сильно сжали ее пальцы мою руку, белая кожа запястья под кружевом траурной черной перчатки - хватит! хватит! -
И так я, особо не помня себя, оказываюсь уже на Дворцовой и перехожу на шаг, чтобы хоть сколько-то отдышаться.
***
Сегодня в самом деле странный день. Я мечусь от казармы к казарме - якобы по приказу генерала - и пытаюсь понять, началось ли что-то где-то. Я даже не знаю, когда и где начнется присяга. Кажется, приказ поменялся по сравнению с тем, который я видел.
Случайно я сталкиваюсь с Трубецким. Он мрачен и как обычно невозмутим; с обычной своей сдержанной улыбкой он говорит о том, как говорил с генерал-губернатором Милорадовичем.
Сенат уже присягнул. И Государственный Совет тоже.
Присягу перенесли.
Мы выходим на Сенатскую площадь, потому что мы договорились выходить туда. Я говорю, что мы ждем его на площади. Я слышал от младшего Бестужева, что Михаил Бестужев вывел своих московцев, не дожидаясь присяги.
Началось.
Сенат присягнул. Значит - мы с Рылеевым пытаемся переобуться на лету - нас больше не интересует Сенат.
Зато нас очень интересует дворец.
Зачем нам дворец? В самом деле, зачем. Арестовать императорскую семью. И избавить Россию от претендента на престол.
- Присяги не будет, если не будет кому присягать.
Место сбора - Сенатская, что сейчас не очень выгодно, а почтового голубя не отправишь. Ладно. Ждем здесь. Чтобы выйти на дворец, нам нужно достаточно много солдат против четырех рот караула, Якубович, которого солдаты любят и который может ими командовать, Александр Бестужев, потому что он друг Розена и, может быть, сможет уговорить Розена пропустить нас миром, и Каховский - для вышеупомянутой цели.
Но московцы только где-то идут, и Михаил и Александр Бестужевы с ними, а Якубович ушел с Николаем Бестужевым поднимать гвардейский экипаж и, если повезет, измайловский полк...
То есть никого пока нет. И Трубецкого, который должен был бы отдать этот приказ, здесь нет тоже.
Итак, мы можем надеяться, что московцы и гвардейский экипаж подойдут раньше, чем правительственные войска; Панов обещал вывести лейб-гренадеров, но они точно будут идти дольше со своих казарм на Васильевском...
Тут меня осеняет светлая мысль. Лейб-гренадеры будут идти мимо Петропавловской крепости. В крепости должен был стоять караул московцев. Я знаю; сегодня с утра я сам переписывал приказ о назначении караулов. Значит, крепость пуста. А рано или поздно нам понадобится крепость.
Рылеев одобряет эту идею; мой друг Пущин вызывается гонцом к Панову; приказ - развернуть своих и занять опустевшую крепость.
- И развернуть пушки на дворец? - улыбается мой друг.
Точно. Как это я забыл про пушки. Верный признак начальника канцелярии гвардейской пехоты, ни разу в жизни не командовавшего на войне...
- И пушки на дворец.
Пущин уезжает; мы уже видим и слышим подходящих к нам восставших московцев, которых вывел из казарм Михаил Бестужев; скоро они построятся на площади.
Они кажутся вполне веселы. Что им сказал их капитан? Они знают, что при Константине служится легче, что служба в Польше не пожизненная, а только пятнадцать лет; они не знают, что это возможно как раз из-за польской конституции, но знают то, что Константин, сам старый солдат, для своих войск и благодетель, и заступник...
Мы с Рылеевым пытаемся понять, что делать: приказать им идти на дворец? ждать гвардейского экипажа с Якубовичем?
Четыре роты против четырех рот дворцового караула - крайне мало. Мы останемся на пустой площади. Но путь на Дворцовую пока открыт...
Мы решаем попробовать.
Михаил Бестужев не уверен в выполнимости этого приказа.
- Кто поведет солдат на дворец? Я? Штабс-капитан? Арестовывать императора? Я и так еле смог удержать их, когда нам встретился Милорадович и начал их уговаривать за Николая!
- А Милорадович...
- Мы сбили его с лошади. Не знаю, убит или ранен. - хрипло отвечает Александр Бестужев.
Михаил Бестужев, конечно, прав. Мы ждем гвардейский экипаж.
И дожидаемся их. Николай Бестужев вывел весь гвардейский экипаж - они пристраиваются к московцам вторым каре.
И - через лед Невы прибегает вестовой от Панова - Петропавловская крепость в наших руках. Глаза Якубовича, пришедшего с моряками, блистают - он вполне одобряет поручика, с одной ротой взявшего крепость. И хорошо. Он нам нужен; теперь он будет уверен...
И - чудо из чудес - наконец есть кому командовать. Рылеев вернулся на Сенатскую с князем Трубецким; уже не важно, где и как они встретились. Князь, как обычно возвышаясь над всеми, спокойным голосом отдает приказы.
- Сборный отряд московцев и моряков идет на Зимний под командованием капитана Якубовича. Две роты московцев пусть остаются здесь, в резерве.
До Дворцовой - десять минут быстрым шагом. Крепость наша, и пушки направлены на дворец. Кажется, у нас в самом деле есть шанс.
...Пока мы решаем, кому куда идти и оставаться, пока перестраиваются войска, ход закрывается. В туманной зимней дымке мы видим мундиры и знамя вышедшего против нас лейб-егерского полка. От строя отделяется генерал - мой генерал, Карл Иванович Бистром - и скачет к нам.
Это плохо. Это, прямо скажем, очень плохо.
Генерал очень зол и очень убедителен. Он говорит солдатам о том, что он сам был за Константина, но убедился, что отречение законно и потому и вторая присяга законна. Он просит их сложить оружие. Срывая голос, он чуть не кричит им о том, что их обманули злоумышленники, предавшие закон и своего государя.
Спиной я чувствую, как сбивается и колеблется строй. Генерал совсем близко, и нужно бы остановить его, но я не могу ничего сделать -
И не делаю, соответственно, ничего.
В него стреляют - одна из пуль отстреливает эполет, а генерал только отмахивается от нее с досадой -
И следующая пуля попадает ему в голову.
... И вот где-то здесь - пока генерал Бистром лежит на мостовой, раскинув руки, пока к нему подбегают свои и уносят обратно в строй - где-то здесь и заканчивается всякая моя осмысленная деятельность в качестве одного из руководителей восстания.
Не то что я мог с этим что-то сделать. Когда я позавчера пил с ним чай, когда сегодня собирался на площадь и думал о возможных исходах дела - скажем, о том, что я погибну или буду арестован, и нужно постараться не запутать генерала... - словом, мне не приходило в голову, что из нас погибнет именно он.
С другого конца площади все громче хор-роший такой гневный ропот. Генерала Бистрома очень любят в армии. Его лейб-егеря, которых он провел от Москвы до Парижа, его боготворят.
Боготворили.
И примерно ровно сейчас нас сметут. Или мы будем стрелять, и в нас будут стрелять, и будет ровно то, чего мы так хотели избежать - большая кровь в городе...
***
Строй егерей, уже смешавшийся и колебавшийся от возмущения, вновь восстановлен; восстановлен потому, что им наперерез кидается подпоручик Ростовцев и кричит о приказе генерала - не стрелять! стоять на месте! не допустить кровопролития!
... И они в самом деле останавливаются.
Все правильно. Если командующий убит или не может отдать приказа, командование полком переходит к адъютанту...
И так на замерзшей площади замирают против друг друга возбужденные и злые полки одной армии.
И между ними два адъютанта.
Ростовцев - не знаю, зачем - захотел говорить именно со мной.
Мы оба, кажется, не в себе, и разговор у нас выходит безумный.
Скороговоркой, диким шепотом он все спрашивает меня о том, вот зачем это все? генерал погиб, в городе стрельба, егеря вас разорвут, вы этого хотели? зачем, зачем ты в это ввязался?! -
как будто сейчас самое время говорить о целях и средствах.
Хотя нет. У нас есть прекрасная и даже еще достижимая цель.
Это все быстро прекратится, говорю я, - если вы расступитесь и пропустите нас без боя.
Куда?!
В самом деле, куда. На Зимний дворец.
Вы не пройдете!
Пройдем, если вы нас пропустите.
Зачем?!
В самом деле, зачем.
Я говорю ему наш прекрасный утренний план. Вряд ли я таким образом могу как-то принципиально ухудшить наше положение.
...Надо сказать, это не ввергает его в священный ужас. Он готов нас пропустить - в какую, черт возьми, он играет игру?! - неважно! - он готов нас пропустить, если я дам ему честное слово, что мы ограничимся арестом. Что никто не поднимет руку на императорскую семью.
И я даю ему это честное слово.
Он выдыхает и кивает быстро и резко.
Я думаю о пушках крепости, направленных на дворец. О злых солдатах в узких коридорах Зимнего. О Каховском и нашем - на троих с Рылеевым - плане вчерашней ночи.
Я дал слово, я собираюсь сдержать это слово - даже и вчера ночью мы говорили об убийстве одного Николая Павловича, мы никогда не подняли бы руку на женщин и детей, мы не будем строить новую Россию на убийстве невинных -
Я думаю о пушках крепости - я просил Е.П. никуда не выходить из дворца - неважно -
итак, я дал слово и думаю о том, как оно может быть нарушено.
Ростовцев в самом деле командует егерям пропустить нас. И они в самом деле начинают расступаться.
Трубецкой быстро отдает приказания - гвардейскому экипажу на дворец. С ним пойдут Якубович - командовать, и Александр Бестужев - говорить с Розеном в надежде на мирный исход, и Каховский - убить Николая Павловича, и я - проследить, чтобы дело ограничилось одним-единственным убийством.
То есть уже не одним.
Прекрасно. Замечательно. Неописуемо. Неважно.
Егеря расступаются, и мы видим раньше не виденные за их киверами и спинами другие полки - знамя преображенцев, знамя павловцев...
Площадь запружена правительственными войсками. Мы их не видели до сих пор. Хода все равно нет.
Мы никуда не идем, свертываясь обратно в каре.
Что там крепость?
Я вижу, как через лед к нам мчится еще вестовой. Уже не от Панова. Крепость пала. Крепость в руках правительства.
Николай был там, и солдаты перешли на его сторону. Панов погиб. Застрелился.
С угла Сенатской подходит кавалерия - ей командует генерал Бенкендорф.
Он кричит нам сдаться - мы кричим опять "ура, Константин" - Бенкендорф командует атаку.
Кавалерия атакует и отходит.
Потерь нет. Кавалергарды стреляют поверх голов. Наши стреляют поверх голов.
Никому не хочется стрелять.
Я думаю с чего-то, что вот ровно сейчас Трубецкой предложит нам сдаться - мы скоро будем окружены, еще с утра он сомневался в благополучном исходе дела и не сомневался в том исходе, который скоро будет у нас. Но Трубецкой не отрывает глаз от карты. Прикидывает возможность обойти правительственные полки по окрестным улицам - большой крюк к той же Дворцовой - и говорит - идем к Дворцовой по льду Невы.
По крайней мере напрямик.
И по льду за нами не пойдет кавалерия.
Зачем этот последний рывок на дворец?
В самом деле, зачем.
Никто не ропщет. Две роты московцев остаются прикрывать нас; с ними остаются Одоевский и Александр Бестужев.
Мы спускаемся на лед.
Через какое-то время за спиной мы слышим "Ура, Константин" - громовой голос Михаила Павловича - "Огонь!" - пушечные выстрелы.
Картечь. Они погибли.
Мы идем - бежим - дальше.
У самой площади - нам хорошо видны зеленые с белым стены Зимнего - навстречу нам спускается на лед Измайловский полк, которым командует принц Евгений Вюртенбергский.
В Измайловском полку среди офицеров немало наших; еще с утра мы надеялись вывести и их...
На льду Невы сходятся два отряда; князь Трубецкой и принц Вюртенбергский кидают жребий на жизни свои и солдат. Мы стреляем, они стреляют. Мы даже тесним их. Они отступают. Они отступают очень быстро и собранно, увеличивая расстояние между нами. Я гляжу наверх, на набережную, и вижу жерла пушек, направленные на лед, и штыки солдат, и на коне хорошо знакомую фигуру с голубой орденской лентой.
Император - теперь уже точно император - командует "Огонь!"
Картечь бьет на поражение; я вижу, как мертвым падает Николай Бестужев; дым рассеивается, и среди мертвых тел я вижу, что убит Каховский, как пытается подняться Трубецкой, а Пущин подняться уже не может.
- Беги, - шепчет мне Трубецкой.
Я очень живо представляю, как сбегу с этого разбитого, в красных пятнах льда и не оглянусь на них, я, живой и невредимый, я, один из зачинщиков этого.
Я сажусь рядом с ним на лед.
Так мы ждем ареста. Трубецкой приваливается ко мне, шуба мокра от крови - его задело, и ему все труднее сидеть прямо.
С Дворцовой набережной на лед ссыпаются егеря, и ведет их мой друг подпоручик - а впрочем наверно уже и не подпоручик - Ростовцев.
Я не ранен; потому я могу сам встать и отдать ему свою шпагу.
ДВЕНАДЦАТОЕ
Его императорское высочество вскрывает письмо, предназначенное его императорскому величеству.
Его императорское величество вернул письмо обратно из Варшавы в Петербург, не распечатав.
Его императорское высочество вскрывает письмо, предназначенное его императорскому величеству.
Его императорское величество вернул письмо обратно из Варшавы в Петербург, не распечатав.
И это значит, что слухи об отречении верны, что скоро его императорское величество Константин отречется в пользу его императорского высочества Николая, и печальное время, в течении которого два царственных брата отрекались и присягали в пользу друг друга, перекидывая корону Российской империи подобно мячику, закончится наконец.
Вопрос в том, как.
Либо присягой еще одному - второму за месяц - монарху.
Либо - если нам повезет - отменой самодержавной монархии в многострадальной стране России.
Вообще-то я не должен был всего этого знать, но генерала Бистрома позвали во дворец на чай к императорскому семейству, и поэтому я как его адъютант маячу за его плечом и не вступаю в беседу.
Императорское семейство беседует о пословицах, поговорках, и сложностях русского языка - о, эти падежи!
Генерал-губернатор граф Милорадович рад развлекать дам анекдотами.
Е.П. старается расспросить его о жизни, которую не видно из дворца.
Ее царственная сестра и будущая императрица, ее высочество Александра Федоровна, чистосердечно замечает, что если человек хорош, то и править он будет хорошо, n'est-ce pas?
Ее императорское величество вдовствующая императрица Мария Федоровна не очень довольна тем, что ее сын так надолго покинул семейство.
По ее повелению я и оказываюсь перед кабинетом Николая Павловича, где тот с генералом Бенкендорфом склонился над письмом и перечитывает имена -
"...Орлов, Фонвизин, Нарышкин, Муравьев, Бестужев..."
и что-то там про разыскание-разузнание.
Хорошо, что мне не участвовать в беседе.
Орлов, Фонвизин, Нарышкин, Муравьев, Бестужев.
Наши. Старый список - времен еще Союза Благоденствия - но кто там есть еще? Мы с Трубецким были бы и в старом списке.
Предположим, что генерал Дибич, посылавший тайное донесение новому императору от одра покойного Александра в Таганроге, как-то узнал о нашем обществе.
И что это значит?
Это значит, что у нас очень мало времени.
***
Когда генерал отпускает меня, я долго не могу найти ни Рылеева, ни Бестужевых - в доме Российско-Американской компании их нет, у Бестужевых их нет - а после сегодняшнего письма мне везде уже мерещатся аресты.
Я встречаю моего сослуживца Ростовцева - мы вместе адъютантами у генерала Бистрома. Известно ли что-нибудь? - спрашивает он с горящими глазами.
Я принял его в общество месяц назад. Пока что он воодушевлен, он готов действовать на благо отчизны - готов все сделать, не только стихи писать, он все спрашивает меня об этом - и его горячность может лишь служить упреком нашей медлительности. Мы годами мечтали об удобном случае во время перемены правления - и оказались не готовы к нему.
Я говорю ему о грядущей переприсяге.
- Но что же...? -
Я говорю, что наверно будет собрание у Рылеева. Там будет решено, что делать.
Я ничего не говорю ему о доносе из Таганрога. У наших - особенно у тех, кто недавно принят - и так достаточно поводов для сомнений.
Наши - Рылеев, Николай и Михаил Бестужевы, Пущин - собираются у Трубецких. Катерина Ивановна с улыбкой провожает меня в кабинет, к друзьям мужа. И он чувствует, что времени мало. Раньше он не устраивал у себя собраний.
...Итак, донос.
...Итак, переприсяга.
И, как сосредоточенно говорит Трубецкой, ходя по кабинету и вглядываясь в какое-то неведомое далеко - "значит, мы никакой отговорки больше не можем найти для общества, избравшего нас..."
- Пора бы, - вставляет Рылеев. - Нынешняя...ситуация - лучшее доказательство того, что с монархией в нынешнем виде у нас что-то не то. Делят огромную страну как свое поместье, право слово.
Итак - действовать.
Как и с кем именно действовать?
Разговор течет небыстро, заходя на новые круги и рождая новые вопросы -
Потому что когда восемь человек в не самых больших чинах собираются устроить государственный переворот в стране России, это на раз-два и не придумаешь.
... - Нам нужен манифест Сената, - вступает Николай Бестужев. - Потому что Сенат выпускает указы императора. Указу Сената поверят. Это, в конце концов, единственный у нас зачаток хоть какой-то законодательной власти.
Сенат. Манифест Сената.
Итак, нам нужно как-то пригрозить Сенату - выведя войска под предлогом недовольства второй присягой - а много кто ей недоволен и много кто не в восторге от перспективы Николая Павловича на троне. Итак, мы можем надеяться на то, что нас поддержат не только наши.
Может быть.
Итак, мы ведем войска к Сенату, грозим Сенату для того, чтобы выпустил нужный нам манифест - ограничение верховной власти, свобода печати, свобода вероисповедания, отмена крепостного права, созыв вселенского собора и новой форме правления -
Да, и делаем что-то еще, чтобы наши противники не помешали этому прекрасному плану.
Да, и делаем мы это, мирно бряцая оружием. Никому не нужна кровь в городе.
...Нам очень нужна большая часть гвардии.
Которой у нас нет.
Мы можем ходить кругами еще очень долго, но у нас мало времени. Мы сходимся на том, чтобы каждый, как мог, искал сторонников. Чтобы Трубецкой говорил со своими знакомцами из высших чинов - вот, скажем, полковник Моллер из Финляндского полка давно член общества.
Чтобы Рылеев говорил с младшими офицерами, с ротными, которые все время междуцарствия собирались у него, недовольные ходом вещей и жаждущие хоть какого-то действия. И так далее, и тому подобное.
Я все думаю о том, не поговорить ли мне с генералом. Генерал Карл Иванович Бистром, мой начальник - один из лучших людей, кого я знаю. Он не в восторге от великого князя Николая; он, кажется, был одним из тех, кто вместе с генерал-губернатором Милорадовичем стоял за присягу Константину.
Нет. Он добрый и любимый командир, слуга царю, отец солдатам; он верен закону. Все же - нет.
Так я дожидаюсь того, что генерал сам вызывает меня на разговор.
И когда я с этого разговора выхожу - не под арест и не в отставку, а вот просто выхожу я на замерзшую темную улицу - голова у меня подлинно идет кругом.
Генерал вызывает меня к себе и начинает распекать в том, что я влез незнамо куда и спутался с дурной компанией. Он говорит - о вашем обществе все знают. Он говорит - до поры до времени вас щадят, чтобы не карать изрядно за пустые разговоры. Он говорит, что меня втянули в темные дела, и просит меня остановиться.
...Мне не совсем удобно ему сказать, что конкретно в эту дурную компанию я вовсе не был втянут. Я был одним из тех, кто основал ее.
В остальном мы говорим почти прямо. Да, конституция. Да, ограничение монархии. Да, мы идем против существующего закона, потому что нынешний закон нехорош. Нет, никто из нас не собирается стать новым Бонапартом. Да - в России много достойных и умных людей в самых больших чинах, вполне сочувствующих нашим идеям. До сих пор они - все мы - всецело зависели от воли монарха. Да, мы желали бы изменить это.
Генерал смотрит на меня и качает седой головой. Он меня явно не одобряет. Но вместо приказа об аресте он зовет меня пить чай.
Мы говорим еще долго о высоких идеях и молодых шалостях, об армии, о мире и войне. Признаться, я рад этому. Мне очень ценна его дружба. Я хотел бы сохранить ее.
Мы расходимся после мирного чая. Странные бывают чаи в городе Петербурге.
***
В этот день очень поздно вечером случается еще кое-что. Ко мне стучится мой друг Ростовцев и просит о разговоре. Вид у него так себе - будто кто-то из родных заболел или умер, или он сам прямо здесь и сейчас собрался умирать.
Я наливаю ему чай, потому что от волнения он запинается в три раза сильнее обычного.
Он протягивает мне какое-то письмо и начинает объяснять, и когда я дохожу до конца его объяснений и его цидулки, то волосы у меня встают примерно дыбом.
Итак, мой молодой друг, жаждущий действия во благо Отчизны, был на собрании у Рылеева, на котором решено было выйти с войсками на площадь, требовать манифеста императора Константина, а Николаю отказаться присягать.
Он был на том собрании, и собрание было не из бодрых. Он вышел оттуда в расстроенных чувствах - и решил нам помочь.
Мы ищем поддержки большей части гвардии, чтобы только припугнуть великого князя Николая.
А он решил сделать то же самое в одну свою собственную персону.
И явился к великому князю с романтичным и путаным письмом о том, что он желал бы спасти Россию, а для того великому князю нельзя принимать присяги, не подождав Константина; потому что великого князя не любят и против него умышляют, и если будет переприсяга, то при ней будут волнения, и эти волнения будут таковы, что погубят Россию.
Бред какой-то.
Мой друг смотрит на меня полубезумным молящим взглядом.
- Ты что, и копию успел снять?
- Я...ты что, это ч-черновик!
- Тебе не кажется, что твое... письмо как-то по-другому называется? - спрашиваю я.
- Я же не... Я же не назвал никого! Я хотел только, чтобы Николай Павлович не принимал присяги - вы и сами же этого хотели! - Он замолкает и быстро-быстро смаргивает слезы. - Ты... ты считаешь меня предателем?
О черт...
Медленно и печально я объясняю ему, что дело даже не в том, назвал он кого-то или нет. Дело в том, что на нас был какой-то старый донос, в котором есть какие-то старые имена, возможно что и мое тоже.
Возможно, это посчитали бы пустыми разговорами. А теперь мой друг приносит письмо о страшном и ужасном тайном обществе, которое устроит волнения при переприсяге. И общество это в Петербурге, иначе как бы он еще узнал об этом.
И если великий князь Николай Павлович не дурак - а он не дурак - то он точно так же сложит два и два.
Нет, я не считаю его предателем. Да, это уже ничего не изменит.
Мне хочется убить его на месте. Я выталкиваю его за дверь.
Черт. Черт. Черт.
Я иду с этим письмом к Рылееву.
Он уже собирается спать; мы стоим в полутемной пустой гостиной.
Волнения при переприсяге. Наших действий будут ждать. Мы открыты.
Но все же мы еще не арестованы.
- Может поэтому у нас есть шанс. Генерал прямо сказал мне, что о нас знают и нас пока не трогают. Милорадович был тем, кто привел Николая к присяге Константину... Я не знаю, в какие игры играет наш дорогой генералитет. Возможно, они не считают нас опасными - этакой пешкой...
Мой друг смотрит мне в глаза и говорит без улыбки:
- Если они считают нас пешкой - значит, нам нужно дойти до конца доски.
ТРИНАДЦАТОЕ
ТРИНАДЦАТОЕ
С утра в штабе распределение караулов. Генерал поглядывает на меня. Все же очень странно, что я не под арестом.
Генерал не в духе. Генерал ворчит на то, что офицеры совершенно распустились, никакой дисциплины уже нет, участвуют незнамо в чем, и если кто не чувствует в себе достаточного радения к службе, то может прямо сейчас удалиться.
Я стою навытяжку и, разумеется, никуда не выхожу.
...Господи, он потом еще и благодарил меня за это. Так и сказал - "я рад, что вы остались с нами".
Это плохо. Я давно свыкся с мыслью о том, что нарушу присягу покойному императору Александру. Каждый новый указ последних лет укреплял меня в этой мысли. И присяга его величеству Константину Павловичу, глупцу, солдафону и насильнику, вряд ли удержала бы меня - я жалел лишь о том, что она многих других удержит. Присяги Николаю Павловичу я и вовсе надеюсь избегнуть. Но обмануть доверие моего генерала... Вот это - совсем другое дело.
И все же все новости с сегодняшнего совещания отправятся к Рылееву - ночью ждут Михаила Павловича, вечером будет манифест, завтра с утра переприсяга. Нам очень пригодятся эти новости.
И все же я не могу перестать об этом думать; и когда в тот же день в салоне Трубецких Катерина Ивановна с улыбкой просит меня почитать им "Изменника" Бестужева, я не могу не примерить к себе открывающие повесть строки:"...Больше не молись; отбрось все угрызения совести; на голову ужасов нагромозди еще ужасы: пусть твои поступки заставят рыдать небо и изумляться всю землю, ибо ничто другое не приведет тебя скорее к проклятью...
Дамы смотрят на меня с улыбкой; Е.П. замечает, что я, кажется, принял вымысел близко к сердцу. Только здесь, в салоне у ее подруги Катерины Ивановны, я и могу видеть ее. Я пришел к Трубецким, желая найти князя, а встретил - ее.
И в волнении - вот галантный кавалер - я сбиваю со стола чашку кофе чуть не на ее платье.
Е.П. - единственная из женщин, с кем можно вот так непринужденно и легко беседовать, вертя в руках пустую чашку и чувствуя себя дураком, отойдя поближе к ней от беспорядка, который сейчас как раз убирают слуги. Один из ее многочисленных талантов - в ее обществе никто не почувствует себя плохо...
Она расспрашивает меня о русской провинции, о литературе, о всех сторонах жизни ее новой родины, которые она рада была бы узнать и вряд ли сможет, ограниченная своим положением.
Я рад ей помочь; я давно восхищен ее жаждой понять все, окружающее ее. Я говорю ей об этом.
В Польше восемнадцатого века королей выбирали из достойнейших дворян; я говорю ей об этой традиции и о том, что - если что - первым присягнул бы ей. Это рискованно, но еще не выходит за рамки салона.
Она принимает все всерьез. С полной искренностью она отказывается даже от мысли о власти - она не так достойна, она недостаточно знает, она не могла бы решать все - и где гарантия, что выборщики выберут достойнейшего, а не самого богатого, самого влиятельного?
Ей бы познакомиться с Муравьевым, думаю я. Или с полковником Пестелем. В спорах о судьбах России они давно изучили все тонкости представительного правления, всех парламентов и всех возможных выборных систем, после многочисленных революций доступных, кажется, всем частям света кроме Африки - и нашей многострадальной родины.
О, какой бы она могла быть императрицей, думаю я. Из всего семейства только она одна и была бы достойна.
Но ушло время дворцовых интриг и великой Екатерины; но России давно пора прихоть одной воли заменить властью закона. И она слишком серьезна и чиста, чтоб гарцевать перед солдатами в мужском мундире. И я, при всем желании, ничуть не похож на Григория Орлова.
Не знаю, хорошо это или плохо.
...Если посчитать наличные наши силы - скорее не хорошо.
Мы не можем надеяться на Финляндский полк. Полковник Моллер наш, но он останется верен трону. Мы не можем надеяться и на поручика Финляндского полка Андрея Розена - тот отказывается идти против приказа своего командира.
Мы вряд ли можем надеяться за измайловцев, с которыми собирался говорить Пущин, и конных пионеров, где служит его брат, и кавалергардов, хотя Одоевский - наш и выйдет завтра с нами. Как было решено на вчерашнем собрании - "а если не сможет вывести солдат, пусть каждый выходит сам..."
Может быть, московский полк - Михаил Бестужев не ручается за них, он вообще неохотно дает обещания - но, глядя на него, я знаю, что он их выведет. Может быть, гвардейский морской экипаж. Николай Бестужев немногословен и спокоен; он выведет их тоже. Может быть, лейб-гренадеры.
Какое же сокровище привел к нам Каховский в лице поручика Панова. Он очень молод, позавчера он праздновал помолвку с юной Оленевой - и все ж он готов действовать, несмотря на всю мрачность наших собраний. Ограничение монархии, конституция, отмена крепостного права, сокращение солдатской службы - он это принял так просто, будто это есть самое естественное на свете убеждение; завтра за это он выведет своих солдат.
Все же - мало. Трубецкой не уверен, что стоит начинать без твердой надежды на победу. Не стоит начинать силами одних поручиков и штабс-капитанов.
- Если мы не успеваем к переприсяге, мы можем еще успеть к коронации. Я напишу в Москву к Михаилу Орлову или сам поеду к нему. Он наш и еще пять лет назад рвался действовать. Орлов боевой генерал, его знают все, за ним солдаты пойдут и на Зимний -
Рылеев смотрит сочувственно и твердо.
- Сергей Петрович, я не уверен, что вы доедете до Москвы. Евгений, ты не рассказал еще?
- Что - не рассказал? - Что-то в его интонации стирает с лица Трубецкого обычную полуулыбку.
Все взоры оборачиваются на меня.
А я как-то надеялся, что Рылеев без моей помощи распространит новость о том, что о нас теперь знают совсем точно.
Мне везде чудятся укоризненные взгляды: спасибо, дорогой Евгений, что привел в общество предателя. Я знаю, что этого нет, что мои друзья никогда не упрекнут меня; с этим прекрасно справится моя собственная совесть...
Самое поганое, что я вполне верю ему. Я верю, что Ростовцев не собирался никого предавать, и хотел как лучше ради общего дела, и по итогам своих убеждений и моих недомолвок - я не говорил ему про те старые доносы из Таганрога - итак, по итогам моих недомолвок мой друг Яков принял такое решение и сделал такую страшную глупость.
Это не предательство - и это ничуть не меняет дела.
Он приходил ко мне сегодня с утра - еще до караулов, в канцелярии гвардейской пехоты. Он молил о прощении. Он не хотел бы, чтоб я считал его предателем. Я не мог держать на него зла; к тому времени я устал уже слишком сильно.
Мы расстались даже мирно. Он все спрашивал, как искупить на благо общества и нашего общего дела.
Он теперь доверенное лицо генерала, сказал я. Если что-то узнает - пусть скажет мне. Нам пригодятся новости. О любых делах общества я не стал ему более говорить.
Мы обнялись. Он чуть не плакал. Я старался приободрить его и вряд ли преуспел в этой цели.
(Когда он ушел из канцелярии, и я не смог удержаться от слез. Вот наглядный пример доброй цели и дурных средств для ее достижения, благих намерений, приводящих в ад. Мне пришло в голову, что его письмо будет страшным предвестьем завтрашнего дня - как его благие намерения чуть не погубили нас, так и наши благие намерения завтра закончатся только гибелью...
Неважно. Неважно. Неважно.)
***
Последнее общее собрание в доме Рылеева. Трубецкой медлит, но принимает командование. Его план прост и весьма неплох: завтра выводим войска - сколько сможем - и собираемся на Сенатской. Первый достаточный отряд - кто ни подойдет - отправляется на дворец для захвата императорской фамилии.
- Кто будет командовать? - напряженно спрашивает Михаил Бестужев. -
- Капитан Якубович.
Капитан Якубович кивает и лихо подкручивает ус. Он не совсем наш, Александр Бестужев лишь пару дней как привел его к нам - но бравый кавказец любит хорошую драку, и он любим солдатами; именно он сможет, возможно, повести их на дворец.
Итак, арест; их арест парализует ту сторону, и тогда у нас будет больше времени, чтобы занять Петропавловскую крепость, занять Сенат - там караул в тридцать пять штыков - выпустить наш манифест -
Манифестов у нас три. Трубецкой, Николай Бестужев и Штейнгель написали по своему варианту. Вряд ли они очень различны.
Неважно. Завтра решим. Хотя бы в этом у нас не будет недостатка.
Все расходятся. Мы переглядываемся с Рылеевым. Мы знаем - да, чудо, если это удастся; это будет чудо, и этого все равно будет мало...
Я остаюсь.
- Я позвал Каховского, - буднично сообщает мой друг.
- То есть - план 1801 года?
- Да. Присяги не будет, если не будет кому присягать.
Петр Григорьич Каховский, один из наших, отставной офицер, человек отчаявшийся, злой и целеустремленный - именно он привел к нам Панова. И именно он не раз говорил, что готов на все - да хоть на убийство - ради общего дела.
И именно об этом мы его собираемся просить. Мы ходили кругами вокруг этой идеи повторить 1801 год, но без того, чтоб вместо отца посадить на трон сына. В 1825 году со смертью монарха закончится и монархическое правление...
Мы ходили кругами и вновь отступать от этой мысли, потому что никому, прямо скажем, не хотелось быть убийцей.
И теперь нам некуда отступать.
Николай Павлович никогда не позволит ограничить себе власть.
Значит, нужно ограничить Николая Павловича.
Во время разговора Каховский так поглядывает на меня, будто готов спросить - а почему, скажем, я не могу исполнить это дело?
...Почему, в самом деле, не я. Потому что после переворота для общественного мнения будет лучше, если удар нанесет не один из руководителей восстания, а человек, так сказать, со стороны?
Прекрасно. Замечательно. И очень дурно пахнет.
Но Каховский не спрашивает ничего.
Каховский соглашается.
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
С утра мы как обычно собираемся в штабе. В сером и стылом утреннем свете на всех лицах явственно написан декабрь; вряд ли кто-то из собравшихся ложился спать. Генерал Бенкендорф трет виски - сегодня он дежурный - и мучительно пытается понять, кто и куда сегодня отправляется в караул. Кажется, он заболевает. Мне приходится по несколько раз повторять ему уже написанные приказы.
К нам самолично приходит его высочество - еще не величество - Николай Павлович.
Новый приказ. Другие караулы.
Генерал поглядывает на меня и не говорит ничего. Я склоняюсь над бумагой.
Усилить караул у охраны дворца - четыре роты Финляндского полка. Первую и вторую роту Московского полка - в караул Петропавловской крепости. Первую и вторую роту лейб-егерей - на Нарвскую заставу. Сам генерал поведет их туда - встречать Михаила Павловича. Первую и вторую роту лейб-гренадер - в Артиллерийскую лабораторию. Первую и вторую роту преображенцев - в Адмиралтейство, первую и вторую роту павловцев - на Галерную...
***
Четыре роты финляндцев в карауле у дворца. Под командованием Андрея Розена. Розен - не наш, но сочувствует; он был на наших собраниях, он знает, к чему мы стремимся; он и сам желал реформ и ограничения самодержавного правления, он сам говорил об этом Александру Бестужеву...
Он отказался действовать против воли своего командира. А полковник Моллер, командир Финляндского полка, вполне наш, отказался действовать потому, что не хочет быть четвертован.
Можно его понять. Я тоже, например, не хочу.
...Итак, Моллер отказался, и Розен отказался тоже. Но сегодня именно поручик Розен может сделать так, что наш переворот осуществится, и переворот будет вполне бескровным. Приказ караулам, шаги солдат по коридорам дворца, арест императорского семейства, выстрел Николаю Павловичу.
Угроза Сенату - манифест о конце монархии в России, об отмене крепостного права, о реформах - сенатская типография - фельдъегеря.
Я знаю,что многие сочувствуют нам, что Милорадович не станет нам мешать, как не мешал до того -
Потом высылка семейства за границу, вселенский собор, который и будет решать о форме правления в России, потом мы передаем власть временному правительству, история наша сворачивает в другое русло -
И сейчас ключ ко всему - у поручика Розена.
Я решаюсь попробовать еще раз.
Мы сталкиваемся случайно - он как раз собирался к Рылееву, сообщить ему какие-то уже известные мне новости о переприсяге - значит, он вполне сочувствует -
Я говорю ему все почти прямо. Да, государственный переворот под видом волнений о переприсяге. Да, установление конституции и ограничение власти монархии. Да, государственный переворот нужен потому, что монархия сама себя не ограничит.
Спасибо, мы уже ждали этого при благословенном Александре и, как известно, не дождались. Нет, мы не собираемся поднимать чернь и устраивать мятеж наподобие якобинского. Нет, мы и затеяли все это, чтобы избежать мятежа вроде якобинского или нашей доброй пугачевщины.
Нет, не прольется крови.
Если он прикажет своим караулам пропустить нас без стрельбы.
Где-то здесь лицо поручика Розена явственно каменеет - молодое лицо прямого и честного человека - и я понимаю, что только что сделал очень большую ошибку.
...Трубецкой раз выговаривал мне, что я говорю слишком много. Мне же, напротив, было противно, что мы говорим не все, и многим говорим разное. Все из наших за ограничение монархии, но совсем не все
готовы действовать в этом духе, а некоторые, как полковник Булатов и Щепин-Ростовский, и вовсе уверены, что мы в самом деле стоим за Константина...
И вот сейчас я сказал слишком много, потому что много кто рад содействовать цели ограничения монархии, и мало кто готов принять, что ограничение монархии невозможно без переворота...
Я сказал слишком много. Я ошибся. Поручик Розен ужаснулся нам и содействовать нам не будет.
Впрочем, мы прощаемся вполне мирно: он говорит о вреде всяких насильственных изменений в государстве, о плавном и поступательном ходе по воле государя, о том, что его любимая жена скоро подарит ему сына, и он должен быть осмотрителен хотя бы ради нее...
Мы прощаемся, и я невольно думаю о том, не даст ли он, как говорится, делу ход.
Но это уже неважно.
Мы выходим через час или два.
***
В таком несравненном настроении я убираюсь из дворца - генерал отпустил меня на сегодня, пока я не имею и вида мятежника - неважно!
Я почти бегу по этим коридорам - и встречаю Е.П. у большой мраморной лестницы.
Черный бархат утреннего платья - траур по покойному императору... Сегодня траур закончится.
Или нет.
Я ведь и не надеялся больше увидеть ее.
Я кидаюсь к ней, беру ее руки в свои, прошу ее: сегодня странный день, умоляю вас, не выходите из дворца - прощайте -
Сколь много хотел бы я сказать ей, и все неуместно, кроме "прощай". Если сегодня выйдет по-нашему, она вряд ли захочет видеть меня, нарушившего жизнь ее семейства, обрекшего их на изгнание. А если выйдет по-другому, я при всем желании не смогу видеть ее.
И вот я отпускаю ее и лечу вниз по лестнице - так сильно сжали ее пальцы мою руку, белая кожа запястья под кружевом траурной черной перчатки - хватит! хватит! -
И так я, особо не помня себя, оказываюсь уже на Дворцовой и перехожу на шаг, чтобы хоть сколько-то отдышаться.
***
Сегодня в самом деле странный день. Я мечусь от казармы к казарме - якобы по приказу генерала - и пытаюсь понять, началось ли что-то где-то. Я даже не знаю, когда и где начнется присяга. Кажется, приказ поменялся по сравнению с тем, который я видел.
Случайно я сталкиваюсь с Трубецким. Он мрачен и как обычно невозмутим; с обычной своей сдержанной улыбкой он говорит о том, как говорил с генерал-губернатором Милорадовичем.
Сенат уже присягнул. И Государственный Совет тоже.
Присягу перенесли.
Мы выходим на Сенатскую площадь, потому что мы договорились выходить туда. Я говорю, что мы ждем его на площади. Я слышал от младшего Бестужева, что Михаил Бестужев вывел своих московцев, не дожидаясь присяги.
Началось.
Сенат присягнул. Значит - мы с Рылеевым пытаемся переобуться на лету - нас больше не интересует Сенат.
Зато нас очень интересует дворец.
Зачем нам дворец? В самом деле, зачем. Арестовать императорскую семью. И избавить Россию от претендента на престол.
- Присяги не будет, если не будет кому присягать.
Место сбора - Сенатская, что сейчас не очень выгодно, а почтового голубя не отправишь. Ладно. Ждем здесь. Чтобы выйти на дворец, нам нужно достаточно много солдат против четырех рот караула, Якубович, которого солдаты любят и который может ими командовать, Александр Бестужев, потому что он друг Розена и, может быть, сможет уговорить Розена пропустить нас миром, и Каховский - для вышеупомянутой цели.
Но московцы только где-то идут, и Михаил и Александр Бестужевы с ними, а Якубович ушел с Николаем Бестужевым поднимать гвардейский экипаж и, если повезет, измайловский полк...
То есть никого пока нет. И Трубецкого, который должен был бы отдать этот приказ, здесь нет тоже.
Итак, мы можем надеяться, что московцы и гвардейский экипаж подойдут раньше, чем правительственные войска; Панов обещал вывести лейб-гренадеров, но они точно будут идти дольше со своих казарм на Васильевском...
Тут меня осеняет светлая мысль. Лейб-гренадеры будут идти мимо Петропавловской крепости. В крепости должен был стоять караул московцев. Я знаю; сегодня с утра я сам переписывал приказ о назначении караулов. Значит, крепость пуста. А рано или поздно нам понадобится крепость.
Рылеев одобряет эту идею; мой друг Пущин вызывается гонцом к Панову; приказ - развернуть своих и занять опустевшую крепость.
- И развернуть пушки на дворец? - улыбается мой друг.
Точно. Как это я забыл про пушки. Верный признак начальника канцелярии гвардейской пехоты, ни разу в жизни не командовавшего на войне...
- И пушки на дворец.
Пущин уезжает; мы уже видим и слышим подходящих к нам восставших московцев, которых вывел из казарм Михаил Бестужев; скоро они построятся на площади.
Они кажутся вполне веселы. Что им сказал их капитан? Они знают, что при Константине служится легче, что служба в Польше не пожизненная, а только пятнадцать лет; они не знают, что это возможно как раз из-за польской конституции, но знают то, что Константин, сам старый солдат, для своих войск и благодетель, и заступник...
Мы с Рылеевым пытаемся понять, что делать: приказать им идти на дворец? ждать гвардейского экипажа с Якубовичем?
Четыре роты против четырех рот дворцового караула - крайне мало. Мы останемся на пустой площади. Но путь на Дворцовую пока открыт...
Мы решаем попробовать.
Михаил Бестужев не уверен в выполнимости этого приказа.
- Кто поведет солдат на дворец? Я? Штабс-капитан? Арестовывать императора? Я и так еле смог удержать их, когда нам встретился Милорадович и начал их уговаривать за Николая!
- А Милорадович...
- Мы сбили его с лошади. Не знаю, убит или ранен. - хрипло отвечает Александр Бестужев.
Михаил Бестужев, конечно, прав. Мы ждем гвардейский экипаж.
И дожидаемся их. Николай Бестужев вывел весь гвардейский экипаж - они пристраиваются к московцам вторым каре.
И - через лед Невы прибегает вестовой от Панова - Петропавловская крепость в наших руках. Глаза Якубовича, пришедшего с моряками, блистают - он вполне одобряет поручика, с одной ротой взявшего крепость. И хорошо. Он нам нужен; теперь он будет уверен...
И - чудо из чудес - наконец есть кому командовать. Рылеев вернулся на Сенатскую с князем Трубецким; уже не важно, где и как они встретились. Князь, как обычно возвышаясь над всеми, спокойным голосом отдает приказы.
- Сборный отряд московцев и моряков идет на Зимний под командованием капитана Якубовича. Две роты московцев пусть остаются здесь, в резерве.
До Дворцовой - десять минут быстрым шагом. Крепость наша, и пушки направлены на дворец. Кажется, у нас в самом деле есть шанс.
...Пока мы решаем, кому куда идти и оставаться, пока перестраиваются войска, ход закрывается. В туманной зимней дымке мы видим мундиры и знамя вышедшего против нас лейб-егерского полка. От строя отделяется генерал - мой генерал, Карл Иванович Бистром - и скачет к нам.
Это плохо. Это, прямо скажем, очень плохо.
Генерал очень зол и очень убедителен. Он говорит солдатам о том, что он сам был за Константина, но убедился, что отречение законно и потому и вторая присяга законна. Он просит их сложить оружие. Срывая голос, он чуть не кричит им о том, что их обманули злоумышленники, предавшие закон и своего государя.
Спиной я чувствую, как сбивается и колеблется строй. Генерал совсем близко, и нужно бы остановить его, но я не могу ничего сделать -
И не делаю, соответственно, ничего.
В него стреляют - одна из пуль отстреливает эполет, а генерал только отмахивается от нее с досадой -
И следующая пуля попадает ему в голову.
... И вот где-то здесь - пока генерал Бистром лежит на мостовой, раскинув руки, пока к нему подбегают свои и уносят обратно в строй - где-то здесь и заканчивается всякая моя осмысленная деятельность в качестве одного из руководителей восстания.
Не то что я мог с этим что-то сделать. Когда я позавчера пил с ним чай, когда сегодня собирался на площадь и думал о возможных исходах дела - скажем, о том, что я погибну или буду арестован, и нужно постараться не запутать генерала... - словом, мне не приходило в голову, что из нас погибнет именно он.
С другого конца площади все громче хор-роший такой гневный ропот. Генерала Бистрома очень любят в армии. Его лейб-егеря, которых он провел от Москвы до Парижа, его боготворят.
Боготворили.
И примерно ровно сейчас нас сметут. Или мы будем стрелять, и в нас будут стрелять, и будет ровно то, чего мы так хотели избежать - большая кровь в городе...
***
Строй егерей, уже смешавшийся и колебавшийся от возмущения, вновь восстановлен; восстановлен потому, что им наперерез кидается подпоручик Ростовцев и кричит о приказе генерала - не стрелять! стоять на месте! не допустить кровопролития!
... И они в самом деле останавливаются.
Все правильно. Если командующий убит или не может отдать приказа, командование полком переходит к адъютанту...
И так на замерзшей площади замирают против друг друга возбужденные и злые полки одной армии.
И между ними два адъютанта.
Ростовцев - не знаю, зачем - захотел говорить именно со мной.
Мы оба, кажется, не в себе, и разговор у нас выходит безумный.
Скороговоркой, диким шепотом он все спрашивает меня о том, вот зачем это все? генерал погиб, в городе стрельба, егеря вас разорвут, вы этого хотели? зачем, зачем ты в это ввязался?! -
как будто сейчас самое время говорить о целях и средствах.
Хотя нет. У нас есть прекрасная и даже еще достижимая цель.
Это все быстро прекратится, говорю я, - если вы расступитесь и пропустите нас без боя.
Куда?!
В самом деле, куда. На Зимний дворец.
Вы не пройдете!
Пройдем, если вы нас пропустите.
Зачем?!
В самом деле, зачем.
Я говорю ему наш прекрасный утренний план. Вряд ли я таким образом могу как-то принципиально ухудшить наше положение.
...Надо сказать, это не ввергает его в священный ужас. Он готов нас пропустить - в какую, черт возьми, он играет игру?! - неважно! - он готов нас пропустить, если я дам ему честное слово, что мы ограничимся арестом. Что никто не поднимет руку на императорскую семью.
И я даю ему это честное слово.
Он выдыхает и кивает быстро и резко.
Я думаю о пушках крепости, направленных на дворец. О злых солдатах в узких коридорах Зимнего. О Каховском и нашем - на троих с Рылеевым - плане вчерашней ночи.
Я дал слово, я собираюсь сдержать это слово - даже и вчера ночью мы говорили об убийстве одного Николая Павловича, мы никогда не подняли бы руку на женщин и детей, мы не будем строить новую Россию на убийстве невинных -
Я думаю о пушках крепости - я просил Е.П. никуда не выходить из дворца - неважно -
итак, я дал слово и думаю о том, как оно может быть нарушено.
Ростовцев в самом деле командует егерям пропустить нас. И они в самом деле начинают расступаться.
Трубецкой быстро отдает приказания - гвардейскому экипажу на дворец. С ним пойдут Якубович - командовать, и Александр Бестужев - говорить с Розеном в надежде на мирный исход, и Каховский - убить Николая Павловича, и я - проследить, чтобы дело ограничилось одним-единственным убийством.
То есть уже не одним.
Прекрасно. Замечательно. Неописуемо. Неважно.
Егеря расступаются, и мы видим раньше не виденные за их киверами и спинами другие полки - знамя преображенцев, знамя павловцев...
Площадь запружена правительственными войсками. Мы их не видели до сих пор. Хода все равно нет.
Мы никуда не идем, свертываясь обратно в каре.
Что там крепость?
Я вижу, как через лед к нам мчится еще вестовой. Уже не от Панова. Крепость пала. Крепость в руках правительства.
Николай был там, и солдаты перешли на его сторону. Панов погиб. Застрелился.
С угла Сенатской подходит кавалерия - ей командует генерал Бенкендорф.
Он кричит нам сдаться - мы кричим опять "ура, Константин" - Бенкендорф командует атаку.
Кавалерия атакует и отходит.
Потерь нет. Кавалергарды стреляют поверх голов. Наши стреляют поверх голов.
Никому не хочется стрелять.
Я думаю с чего-то, что вот ровно сейчас Трубецкой предложит нам сдаться - мы скоро будем окружены, еще с утра он сомневался в благополучном исходе дела и не сомневался в том исходе, который скоро будет у нас. Но Трубецкой не отрывает глаз от карты. Прикидывает возможность обойти правительственные полки по окрестным улицам - большой крюк к той же Дворцовой - и говорит - идем к Дворцовой по льду Невы.
По крайней мере напрямик.
И по льду за нами не пойдет кавалерия.
Зачем этот последний рывок на дворец?
В самом деле, зачем.
Никто не ропщет. Две роты московцев остаются прикрывать нас; с ними остаются Одоевский и Александр Бестужев.
Мы спускаемся на лед.
Через какое-то время за спиной мы слышим "Ура, Константин" - громовой голос Михаила Павловича - "Огонь!" - пушечные выстрелы.
Картечь. Они погибли.
Мы идем - бежим - дальше.
У самой площади - нам хорошо видны зеленые с белым стены Зимнего - навстречу нам спускается на лед Измайловский полк, которым командует принц Евгений Вюртенбергский.
В Измайловском полку среди офицеров немало наших; еще с утра мы надеялись вывести и их...
На льду Невы сходятся два отряда; князь Трубецкой и принц Вюртенбергский кидают жребий на жизни свои и солдат. Мы стреляем, они стреляют. Мы даже тесним их. Они отступают. Они отступают очень быстро и собранно, увеличивая расстояние между нами. Я гляжу наверх, на набережную, и вижу жерла пушек, направленные на лед, и штыки солдат, и на коне хорошо знакомую фигуру с голубой орденской лентой.
Император - теперь уже точно император - командует "Огонь!"
Картечь бьет на поражение; я вижу, как мертвым падает Николай Бестужев; дым рассеивается, и среди мертвых тел я вижу, что убит Каховский, как пытается подняться Трубецкой, а Пущин подняться уже не может.
- Беги, - шепчет мне Трубецкой.
Я очень живо представляю, как сбегу с этого разбитого, в красных пятнах льда и не оглянусь на них, я, живой и невредимый, я, один из зачинщиков этого.
Я сажусь рядом с ним на лед.
Так мы ждем ареста. Трубецкой приваливается ко мне, шуба мокра от крови - его задело, и ему все труднее сидеть прямо.
С Дворцовой набережной на лед ссыпаются егеря, и ведет их мой друг подпоручик - а впрочем наверно уже и не подпоручик - Ростовцев.
Я не ранен; потому я могу сам встать и отдать ему свою шпагу.
Продолжение в комментариях
-
-
19.12.2018 в 23:02На гауптвахте прекрасно известного мне главного штаба нас много - большей частью раненых - а часовых мало. Я надеялся, что Рылеев и Михаил Бестужев смогут уйти. Но их привели час, а Якубовича - полчаса назад. Вот и все.
Полковый лекарь сбивается с ног, пытаясь перевязать пять, кажется, человек одновременно. Все ненадолго, думаю я. За воинский мятеж все равно полагается расстрел. Эта мысль внушает утешение.
Ростовцеву - он бледен как мел - явно и незнакома, и неприятна роль тюремщика. У нас отбирают - позволяют отдать - только оружие и ничего другого не ищут. Ростовцев говорит прямо - "у вас есть время избавиться от лишнего" - Штейнгель рвет на клочки и запихивает в щель в углу свой манифест. Ростовцев кричит часовым, чтобы позвали к тяжело раненому Пущину доктора получше.
Ростовцев предлагает мне бежать.
Мой друг Яков бешеным шепотом умоляет меня бежать.
…И я опять в красках представляю себе, как я сбегу, оставив моих друзей здесь, сбегу без паспорта и в мундире, помозолив сегодня глаза примерно всему городу, и убегу я, таким образом, недалеко, и это, соответственно, будет вполне бессмысленно…
И вполне погубит его.
Я смотрю на моего друга, наворотившего безумных дел, отставшего от нас, успевшего спасти себя из бездны, в которую рухнули мы все… и все же готового отшвырнуть свое спасение и жизнь ради проигранного дела.
Ради меня.
Ради меня, сегодня и так погубившего слишком многих.
Мне становится очень жаль его. Было бы проще, если б я мог его ненавидеть. Но из всех, кого я любил, Ростовцев чуть не единственный, кого одна связь со мной еще не окончательно погубила. Мое семейство теперь - семейство государственного преступника; мои братья будут под подозрением - а Костя и кузен Серж в обществе; генерал погиб; поверившие нам войска погибли и рассеяны; мои друзья погибли или - здесь.
Он и Е.П. одни остались вполне здоровы и благополучны; но Е.П. выше всех подозрений, да и нечего подозревать - мы говорили с ней пару раз в свете, два разговора и несколько писем с новинками литературы. Итак, мои мечтания никак не смогут бросить на нее тень…
Неважно.
Итак, он опять готов погибнуть ни за что, и это невозможно и не нужно. Пусть будет жив, свободен и счастлив; пусть - хоть так - останется один из наших, когда-то желавших блага отчизне, закона вместо самовластия, свободы вместо рабства -
Мы в самом деле желали этого.
Это все проносится у меня в голове очень быстро. Раз так, то побег невозможен, раз так - моя цель будет в том, чтобы за оставшуюся мне жизнь больше никого не утащить за собой в бездну.
Господи, помоги мне это исполнить.
Господи, я прошу, кажется, не слишком многого…
***
И это, разумеется, я не смогу исполнить тоже.
Допрос во дворце происходит в той самой зеленой гостиной, где я два дня назад молчал и пил чай адъютантом у генерала, где императорское семейство на смеси французского, немецкого и с немецким выговором русского говорило о пословицах и поговорках, где Е.П. - одна из всех - всерьез пыталась узнать что-то о стране, которая велением судьбы стала ее новой родиной…
Среди этой роскоши за неуместно-судейского вида столом сидят дознаватели - г-н фон Фок из особой канцелярии, генерал Бенкендорф и еще какие-то неизвестные мне господа.
И этот следственный комитет имеет ко мне вопросы.
От этих вопросов ноги у меня, честно говоря, подкашиваются.
Меня спрашивают, что за тайное общество устроило мятеж; кто был зачинщик и организатор; кто были наши союзники в высших военных и гражданских чинах; каковы были наши цели - признаюсь ли я в умысле на цареубийство, раз нашей целью самоочевидно был дворец? что я знаю о тайном обществе во второй и первой армии? как мы с ними связаны? что я знаю о полковнике Пестеле? что я могу сказать о многих, многих именах?
Слева от меня вопрощающие, справа - далеко справа, в полутьме, за какой-то ширмой - я вдруг вижу Е.П., вцепившуюся в вышивание.
Я стараюсь на нее не смотреть.
Я несу им какую-то дикую, несусветную чушь - о том, что войска были недовольны второй присягой… и мы - я, Панов, Бестужевы - решили воспользоваться недовольством… чтобы идти к Сенату требовать манифест законно избранного императора… то есть законного, законного императора Константина Павловича… что организации у нас особо не было никакой, потому и организовано все было из рук вон плохо… что ни среди высших чинов у нас союзников нет, мы надеялись,что будут, но нет, и солдат мы, разумеется, обманули и ввели в заблуждение, и мятеж свершился - и был рассеян - и все виновные уже в ваших руках -
Г-н фон Фок все это очень быстро пишет, и я просто вижу, как эту чушь мне еще припомнят, и лучше ничего придумать не могу.
А когда к нам выходит Его Величество - да, точно, с сегодняшнего дня Его Величество - в ответ на его спокойные вопросы я, совершенно уже запутавшись, рассказываю о нашем умысле на него и о нашем плане переустройства государственного правления…
Им, впрочем, хочется еще имен.
Мне напоминают о старике-отце и о бедствии семейства. Здесь я совсем уже теряю ясный разум, сколько ни было до того. Дима и Сережа младшие, они в Пажеском корпусе, они не знали и ничего не могли знать; но Костя - Костя в обществе, напросился за компанию и потом вышучивал меня за увлечение политикой; кузен Серж тоже в обществе, дружит с Пущиным, я отдал ему конституцию Муравьева -
Они не сделали ничего, но во всем признаются, если доберутся и до них; одно родство со мной окажется уликой… -
Меня препровождают в крепость и выдают мне - на всякий случай - перо и бумагу.
-
-
19.12.2018 в 23:03Итак, наш герой в одиночной камере Петропавловки. Сидит скрючившись от напряжения, вцепившись руками в волосы и не имея в голове ни единой мысли.
Перед ним лист бумаги, на котором пока ничего не написано.
Сам для себя он ждет расстрела и надеется, что на этом все закончится.
Впрочем, он пока не знает о том, что из переданных Ростовцевым записок (такая вот последняя услуга) письмо к отцу не получит ответа, а самое важное прощание так и не доберется до адресата. Не знает он и о том, что Константина Оболенского арестуют в тот же день, Сергея Кашкина - в Москве через десять дней, и о том, что его самого о братьях еще спросят.
Перспективы у него… так. Лучший вариант - доедет до Сибири в первом разряде, возможно - первым среди приговоренных к смерти и помилованных.
Но тут как. В следствии зимы-весны 1825 года цареубийственные умыслы имели много большую тяжесть, чем даже участие в воинском мятеже; здесь, в нашей альтернативной истории, о тех самых цареубийственных умыслах в разговорах могут и не дознаться, но рывок на дворец? - из которого можно вывести какие угодно самые ясные умыслы? но кровь в городе, гораздо больше крови?
В общем, в крепости он просидит около полугода, до конца следствия, а потом неизвестно.
Приговор неизвестен, и финал вполне открыт.
-
-
19.12.2018 в 23:24-
-
19.12.2018 в 23:28Так что ты выздоравливай, пожалуйста. Крепость не курорт, так тем более обидно - а без тебя очень уж грустно, лучше уж с тобой.
-
-
19.12.2018 в 23:39-
-
20.12.2018 в 00:32-
-
20.12.2018 в 13:23Н.А. Панов
-
-
20.12.2018 в 13:37-
-
20.12.2018 в 13:39-
-
21.12.2018 в 01:09И прости за Петропавловку.
Это - вот именно это - был приказ Оболенского, и к чему это привело…
И узнать потом о судьбе Панова
немыслимо меня все-таки кроет с этой игры.
-
-
21.12.2018 в 01:11Эх, Катерина Ивановна, хотел бы я быть в этом уверен. Потому что на стадии превращения в дела… грустно все, в общем, было.
И еще раз тебе спасибо за игру. Твой салон - теплый дом - Трубецких - и его хозяйка - это такой очень… хороший символ мира, от которого мы отреклись и отказались, когда начали вот эту всю движуху.
Было, прямо скажем, от чего отказываться. И я очень рад, что Катерина Ивановна на игре была, вот. Если будешь где-нибудь писать об этом, хотел бы я это увидеть
-
-
21.12.2018 в 01:39-
-
21.12.2018 в 01:47Тебе спасибо, что ты был)
Без шуток - потрясающий образ, даже и со стороны Милорадович очень внушал, вот прямо очень сильное впечатление.
Да, жаль
-
-
21.12.2018 в 01:55Мы еще успели сколько-то поговорить с Трубецким, Ростовцевым и с Пущиным, а больше из заговорщиков как-то практически ни с кем. ((
-
-
21.12.2018 в 01:59Про себя могу сказать, что меня внезапно! пожрал штаб и, что совершенно неудивительно, дела общества, поэтому общался я в основном - так уж вышло - с нашим, хм, штабом в лице Рылеева и Трубецкого, еще с генералом Бистромом и Ростовцевым… я даже на собрания общества успевал далеко не на все!
-
-
21.12.2018 в 07:09Меня тоже невозможно кроет.
Кстати, если сложится свидеться в Вене, будет славно.
-
-
21.12.2018 в 11:28И, знаешь, думаю хорошо что мы не согласовали между собой агитацию и потерпели такое фиаско. Реалистичнее вышло и страшнее.
-
-
21.12.2018 в 11:30И, знаешь, думаю хорошо что мы не согласовали между собой агитацию и потерпели такое фиаско. Реалистичнее вышло и страшнее.
-
-
21.12.2018 в 13:41И нельзя сказать, чтобы незаслуженно вот это все.
Оффт про Вену. А ты соберешься, напиши мне вконтакте, надеюсь и увидимся)
-
-
21.12.2018 в 13:43…с Розеном у нас, конечно, полный… хммм… рассинхрон, в общем, вышел.
Но - да, страшненько и реалистичненько.
Я как раз до игры задавалась вопросом, что мы и кому говорим, и было у меня ощущение, что Оболенскому _не_нравится_, что мы столь многим говорим… не все.
Ну, попытался сказать (почти) все сочувствующему нам человеку.
Закономерно огреб.
-
-
24.12.2018 в 06:38ну и да, игровая коллизия с Моллером и Розеном показала мне, что, похоже, не было у Северного общества идеи о том, чтобы пройти во дворец, пользуясь чьей-то внутренней помощью. Видимо, предполагалось, что караул будет просто разоружен, если сил хватит - ну, или еще какая версия, но вот то, что стоящие в карауле "наши люди" нам дверь откроют - что-то сейчас мне сомнительно выглядит. Но это надо было попробовать сделать, чтобы убедиться: не, не тот был план. Хз какой, но, похоже, в этом месте не тот.
-
-
24.12.2018 в 13:54Вообще эта игра произвела на меня интересное действие, в смысле, сняла очень много вопросов к героям исторической реальности. "А что же они вот так делали / так тупили?" - внезапно!!! если делать по-другому и тупить не так, то все выйдет гораздо хуже!
Про недоговоренности. Ну да, мы штатские, и демократия в нас проросла
Еще хорошо, что про цареубийство мы думали на троих, я еще, кажется, в какой-то момент просил тебя об этом не распространяться (или ты меня просил…)
Ну вот, по итогам коллизии с Розеном у меня - только сейчас - отросло еще понимание в духе, что _на_тот_момент_они_в_самом_деле_были_радикалами. Вот этот план даже не республики, а ограничения монархии путем государственного переворота - это радикальный и страшно звучащий на тот момент план. (Как сейчас, я не знаю, слушать какого-нибудь анархиста, который выступает за отмену государств и государственных границ, потому что все люди братья, а государство - зло). И его в _самом_деле_ нельзя было говорить многим сочувствующим реформам, потому что - не поймут. (…Князь пытался это объяснить Розену - и наломал немереное количество дров, потому что Розен ужаснулся и мало того что не стал содействовать, так и сообщил командованию…)
И поэтому про отсутствие плана "наш караул откроет нам дверь" - согласна. Потому что как-то и не скажешь.
-
-
30.12.2018 в 01:25Я не могу сейчас вспомнить, при тебе это было или нет. И, конечно, я протупил это распространить на всех. Ну, историчная дезорганизованность, что делать, и, желая лучшего, я тут несколько помог усилить хаос.
-
-
30.12.2018 в 01:32